Я стал твоим врагом, потому, что говорю тебе правду.

«Свободен лишь тот, кто может позволить себе не лгать». А.Камю

                                                                                                                                                                                                                      «Можно обманывать часть народа всё время, и весь народ — некоторое время, но нельзя обманывать весь народ всё время». А. Линкольн.

БАРИ ВАЙС, 12 МАРТА 2024 г

.

Это история особого рода. В моей колонке вы увидите три мини-документальных фильма о нашей недавней поездке в Израиль. Первые два посвящены массовым убийствам на музыкальном фестивале SuporNova и в кибуце Кфар-Аза, а также последствиям этих трагедий. В третьем мы отправляемся в Иудею и Самарию, чтобы поговорить с простыми пластелинцами о 7 октября, войне и их будущем. 

КИБУЦ КФАР-АЗА — Недавно во вторник утром я оказался в двух километрах от сектор Газа. Каждые несколько минут мы могли слышать грохот 155-мм гаубицы, стреляющей через границу, но я пытался сосредоточиться на историке Майкле Орене , который говорил со мной не о войне, бушующей вокруг нас, а о Луции Квинкции Цинциннате, Римский полководец, ходивший по миру за 500 лет до рождения Иисуса, примерно в 200 километрах от того места, где мы стояли.

«Цинциннат был земледельцем. Всё, чего он хотел, — это сидеть за плугом, — сказал мне Орен, пока лил зимний дождь. «Но каждый раз, когда он возвращался на свою ферму, к нему приходили посланцы Римской республики и говорили: «Нам нужно, чтобы ты вернулся. Нам нужно, чтобы ты возглавил армию. »

«Миф о Цинциннате был основополагающим мифом американской революции, особенно для самого Вашингтона», — сказал Орен. «Это также самый основополагающий израильский миф. Это Давид Бен-Гурион. Это Моше Даян. Это Ариэль Шарон. Эти люди просто хотели заниматься сельским хозяйством. Но их призвали взять в руки оружие и защитить свою страну. Израиль — это нация Цинцинната».

Многие никогда не слышали имя Цинциннат в Израиле, где римлян больше помнят как империю, которая разрушила Второй еврейский Храм в Иерусалиме в 70 году, вырезала и продала его жителей и переименовала эту землю в Сирию Палестину. Но еврейский народ, который надолго пережил эту империю и восстановил еврейский национальный дом на земле, когда-то завоеванной римлянами, также является демократическими наследниками Цинцинната.

Утром 7 октября рядовые израильтяне покинули свои офисы, закрыли ноутбуки и покинули поля, чтобы забрать оружие, во многих случаях не дожидаясь указаний со стороны государства или его армии.

В то чёрное утро, а также в последующие недели и месяцы эти мужчины и женщины проявили тот героизм, который, по мнению большинства, принадлежал мифическому прошлому или поколению 1948 года, когда армии пяти вторгшихся арабских стран разгромили все кибуцы и мошавы и каждый город и деревня на поле боя.

Для жителей двадцать первого века, начинающей нации Ближнего Востока, такое индивидуальное и коллективное мужество стало чем-то, чему нужно учиться в прошлом, а не проявляться в настоящем. Не внутри земли Израиля. Не в двадцать первом веке. И уж точно не ими.

Но преемников Цинцинната я встречал везде, где бы ни был.

Это обычные израильтяне, такие как Инбар Либерман. Либерман — 25-летняя женщина, координатор службы безопасности кибуца Нир Ам. 7 октября она в одиночку убила пятерых террористов. Остальная часть её команды убили ещё 20 террористов в течение четырёх часов. «Я не герой», — говорит она. — Я была там не одна.

Обычные израильтяне, такие как тесть моей подруги Джессики, Ноам Тибон, 62-летний дедушка, который сел в джип со своим пистолетом и своей женой Мири. Он поехал на юг от Тель-Авива и пробил себе путь сквозь террористов, чтобы освободить своего сына и внучек, которые прятались в своей безопасной комнате в кибуце Нахаль Оз от сотен террористов Хамас, наводнивших кибуц.

Или как Яир Голан, ещё один 61-летний генерал в отставке — его карьера оборвалась из-за его левых взглядов — который ехал один по полям возле сектор Газа и следил за булавками, брошенными испуганными молодыми людьми, прячущимися в кустах на музыкальном фестивале «Нова», чтобы спасти их.

Или как резервист спецназа, только что вернувшийся из отпуска за пределами Израиля. Потом ему позвонили. «Я вообще не понимал масштаба того, во что нам предстояло вступить. Мы выходим и командир говорит: ладно, ребята, заряжайте оружие. Мы собираемся вступить в перестрелку. И я подумал: «Ох, чёрт, я не ожидал, что моя суббота пройдёт таким образом». Он продолжил: «Не было централизованного командования. Никто не говорил нам, что делать. Мы просто делали свою работу, переходили из одного места в другое и старались изо всех сил».

Или как Масад Армилат, 23-летний израильтянин арабского происхождения, с которым я столкнулся на заправке, где мы остановились, чтобы купить кофе возле полей смерти музыкального фестиваля. В тот день Армилат, который обычно работает на складе, спас десятки раненых. Тем временем его отец «вышел из дома и помог закрыть все пути в Офаким, куда могли проникнуть террористы».

Или как Рэйчел Голдберг Полин, которая рассказала мне более чем через 100 дней после того, как её единственному сыну Хершу оторвали руку и увезли в Газу, — она не знала, жив он или мёртв: «Я всё ещё думаю, что у нас есть много благословений.» Она вспомнила Псалом 23 — стихотворение, которое царь Давид написал о переполнении своей чаши. «Сейчас оно переполнено слезами, — сказала она, — но я знаю, что оно снова переполнится радостью».

Или как арабская израильская телеведущая Люси Ахариш, которая вспомнила, как тем утром наблюдала, как её муж, актер «Фауды» Цахи Халеви, вышедший из резерва, тем не менее надел свою старую форму и вышел за дверь. Она продумала план, который, как она даже не предполагала, ей понадобится: «Если террористы войдут в это здание, должна ли я спрятать своего сына Адама в стиральной машине? Или в шкафу?»

Чтобы понять, почему такого рода мужество – физическое, психологическое и даже духовное – необходимо мобилизовать и сохранять спокойствие, вам необходимо понять масштабы того, что произошло в тот день.

Это необходимость не только потому, что без честной оценки ужасов, развязанных иранскими марионетками 7 октября, невозможно понять экзистенциальную актуальность оборонительной войны, которую ведет Израиль, но и потому, что никто – даже Америка – не застрахован от подобной истории. И потому что, в конечном счёте, свободное общество – включая наше собственное – настолько сильно, насколько сильны граждане, желающие его защитить.

С первых часов субботы, 7 октября, мы сообщаем о войне в Израиле. В течение 48 часов после нападения — прежде чем мы поняли, что южная часть Израиля всё ещё наводнена террористами — наша команда опросила десятки людей: выживших, выползших с музыкального фестиваля, солдат, не при исполнении служебных обязанностей и пожилых мужчин, схвативших оружие и направились в огонь, семьи, чьи близкие были украдены в неизвестные места. За прошедшие недели и месяцы мы опубликовали более 50 статей на эту тему.

Так что я думал, что знаю.

Но есть разница между знанием чего-либо интеллектуально и нахождением на поле убийств.

Там я недавно встретил молодую женщину по имени Михаль Охана.

Посмотрите, как Михал и другие выжившие:

День был ветреный и мы сидели на пластиковых стульях в том месте, куда пришли террористы Хамас, чтобы убить её и её друзей. Михаль приехала из Португалии, где занималась серфингом и приехала сюда, на место проведения музыкального фестиваля SuporNova, потому что его организовывали друзья и устраивали лучшие вечеринки. Она рассказала мне, как семь или восемь часов пряталась под танком. «В какой-то момент я просто увидела, что истекаю кровью и поняла, что мне прострелили ногу. Это была просто война», — сказала она. «Они выстрелили из РПГ по танку. Они бросали в нас гранаты. Я потеряла слух. И они просто ждали смерти. Мы все знали, что умрём, но не знали, каким образом и когда». Она произнесла Шма и стала ждать.

То же самое сделала и Мазаль. Она израильтянка из Эфиопии, которая курит, рассказывая о том, как террористы связали ей ноги веревками и начали тащить её в Газу. Каким-то чудом они подумали, что она умерла. Двое её лучших друзей были убиты по обе стороны от неё, рядом с шоссе.

«Это было худшее, что я когда-либо видел в своей жизни. И я видел многое. И я много воевал», — рассказывает мне отставной генерал Яир Голан о том, что он стал свидетелем того утра. «Трудно объяснить всё это, как это выглядит. Я ехал на своей машине [по дороге] между телами. Тела были разбросаны по всему маршруту, вы знаете, с обеих сторон маршрута. Справа от меня в кибуцах всё ещё шли бои ». Он сказал, что это было «как попасть в ад. Вход в другую вселенную».

Так мне рассказал и прибывший заранее спецназовец. За свою более чем восьмилетнюю службу он повидал многое. Но он говорит, что «ничто и близко не видел» на то, чему он стал свидетелем 7 октября.

«Издалека мы увидели, что дорога забита машинами. Сотни машин перегораживают дорогу и все они взорваны, уничтожены, проезжают под горящими танками. Абсолютный хаос. Только так я могу описать чувства в этот день. Это было похоже на зомби-апокалипсис. Как в тех сумасшедших фильмах, где ты видишь начало, когда всё идёт к чертям. Это была атмосфера. Всё горит. Всё. Вы чувствуете запах горящего пластика и тел и повсюду слышите выстрелы».

Пожары, бушевавшие в кибуце Кфар-Аза, уже давно погасли. Я стоял там, где когда-то был семейный дом, а теперь это были просто почерневшие стены без крыши. Людей, живших в этом доме, можно было опознать по костям и зубам. То, что когда-то было полом, теперь превратилось в пыль.

В нескольких кварталах от меня я стоял в сгоревшем остове скромного бунгало. Когда-то здесь любили друг друга молодая пара по имени Сиван и Наор. Остатки от них остались: новая пара Самб. Старый бюстгальтер. Какая-то грязная посуда в раковине. Но в основном есть дыры. Сотни и сотни зияющих пулевых отверстий в комнате, где были убиты 23-летние юноши. На стене нацарапано: «Человеческие останки на диване».

Посетите кибуц Кфар-Аза:

«Слово «боль» — это привилегия по сравнению с тем, что мы чувствуем», — говорит мне Рэйчел Голдберг Полин о том, как Хамас украл её сына и я больше чувствую эти слова, чем слышу их. «Травму сбивает грузовик после того, как грузовик двинулся дальше. Грузовик всё ещё у нас. Это всё равно что спрашивать того, кого насилуют, каково было быть изнасилованным».

За неделю, которую я провёл в Израиле, у меня не было ни одного разговора, в котором человек не высказал бы следующую версию: Была версия меня от 6 октября и версия меня от 7 октября. Я навсегда изменился. Я другой человек.

И это ещё один смысл, в котором история древнего римлянина требует модификации. Бинарность войны и мира, пастырского и военного — это ретроспективная роскошь могущественных наций и империй. Маленькая демократия, само существование которой оспаривается многолюдными автократиями, не имеет привилегии, как Цинциннат, переходить с поля битвы на поле, чтобы возделывать землю. Граждане-солдаты Израиля — это учёные, художники и фермеры, а также матери и отцы, мужья и жены. Граждане Израиля, независимо от того, служат они или нет, не являются, как сказал один лидер Хамаса о жителях Газы, чьей-то проблемой.

«Это похоже на то, как будто после удара молотком по пальцу какое-то время ничего не чувствуешь», — сказал журналист Гади Тауб, описывая, через что пришлось пройти израильтянам после вторжения Хамас. «Люди ещё не начали понимать масштабы этого землетрясения и то, как оно изменит Израиль. Тектонические плиты сдвинулись, и ничто в системе ещё не поглотилось и не изменилось, чтобы приспособиться к тому, что произошло».

Общественный интеллектуал и библеист Мика Гудман рассказал мне в Иерусалиме, что страна пережила коллективный предсмертный опыт. Представьте себе целое общество, которое между восходом и закатом вместе всматривалось в бездну. «Впервые в нашей жизни у нас был момент, когда мы могли представить, что всё закончилось. Что всё это закончилось. Вы знаете, как люди, переживающие околосмертный опыт, преображаются. Потому что они узнали, что жизнь не следует упрощать. Как страна, мы пережили околосмертный опыт и теперь мы трансформировались, потому что знаем, что еврейский суверенитет не следует воспринимать как нечто само собой разумеющееся. Это нельзя упрощать».

Отцы-основатели Израиля, зная период, когда у евреев не было государства – период, когда было убито шесть миллионов евреев – до мозга костей понимали разницу между безгражданством и суверенитетом. Парадокс их выдающихся достижений заключается в том, что современные израильтяне, которые могли бы оценить это различие интеллектуально, могли бы отвергнуть ужасающую альтернативу, даже когда им представились видимые доказательства хрупкости, которую они оставили в прошлом. Или, по крайней мере, до 7 октября. В этот день мысленное упражнение стало реальностью.

Другими словами, если Израиль в настоящее время ведёт вторую войну за независимость – экзистенциальную войну, необходимую для выживания государства, как все здесь считают, – то молодые мужчины и женщины этой страны – больше, чем просто солдаты. Это современные Бен-Гурионы. Это новое поколение основателей. Действительно, как сказал мне в Тель-Авиве Гади Тауб, один из лозунгов этой войны — ло нофлим мидор тачач ! Что в общих чертах переводится как «не отставать от поколения 48-го года» .

Услышав эту фразу, я не мог не подумать об Америке. В наши дни в США почти невозможно представить современного Джорджа Вашингтона — лидера, который бросится в бой впереди своих войск, поставит нацию впереди себя и добровольно откажется от власти. Можете ли вы представить себе, как люди, управляющие нашими хедж-фондами и стартапами, бросают их на поле битвы? Или сплочённый клич о том, чтобы не отставать от 1776-х?

И все же до 7 октября, несмотря на всеобщий призыв в стране, многие израильтяне говорят, что они тоже считали, что история и героизм принадлежат прошлому. Это была нация, как и наша, которая была зависима от лайков и Tik Tok, безнадежно несерьезна, управляемая элитой со всем благородством, но без каких-либо обязательств.

И тогда с ними случилось самое серьезное, что только можно себе представить. И самые серьезные мужчины и женщины, с которыми я когда-либо сталкивался, выступили против этого.

Они звучат как писатель Хавив Реттиг Гур : «Мы продолжим, как делали до нас наши предки и праматери: жить за счёт нашего меча. Мы будем защищаться. Мы будем едины против врагов, которые хотят нас уничтожить. И они на самом деле хотят нас уничтожить. Это не пропаганда в стиле Первой мировой войны. Они говорят это. Они на самом деле идут за нами», — сказал он мне в Иерусалиме. «Мы стали скромными и простыми: мы постоим за себя».

Прислушайтесь к голосам палестинцев:

Как и все, кто уделяет пристальное внимание этой войне, я думаю о будущем или смерти решения о двух государствах. Я думаю о Хезболла на севере и о том, когда этот фронт может взорваться. Я думаю о невозможности ядерного Ирана. Я думаю о Красном море, Рафиахе и молодых людях, отправляющихся в эти места. Я думаю о невинных, убитых в секторе Газа. Я думаю о женщинах и детях, пойманных там лидерами террористов и о взятых в заложники израильтянах, которые всё ещё удерживаются там – все они являются заложниками.

Но вопросы, которые звучат во мне с тех пор, как я вернулся домой – перелетая из страны, живущей внутри истории, в страну, где многие люди верят, что мы всё ещё находимся за её пределами, невосприимчивы к ней – являются более фундаментальными.

Такие вопросы: Что бы я сделал? Что бы сделали люди, которых я знаю, если бы мы оказались на грани смерти? Если бы нам пришлось бороться за дома и наши семьи, а также дома и семьи наших сограждан? Та серьезность, которую я видел у простых израильтян – откуда она? Возникает ли смелость спонтанно, по необходимости? Или внутри некоторых людей или некоторых культур есть тихий источник, ожидающий, чтобы его использовали? Есть ли это у нас здесь, в Америке? Ответили бы мы на звонок, если бы он поступил? Или мы были бы похожи на американцев в этом недавнем опросе, которые признали, что они скорее побегут, чем будут сражаться?

Это вопросы, актуальность которых с каждым днём ​​становится всё более актуальной для тех из нас, кто живёт в свободном мире.

Я спросил Хавива Гура, считает ли он, что аналогичный момент пробуждения наступит для Америки и американцев.

«Когда японцы бомбили Перл-Харбор, в течение длительного периода времени в Тихом океане не было ничего, что могло бы остановить высадку японцев в Калифорнии. И это чувство уязвимости создало то, что американцы до сих пор считают величайшим поколением», — сказал Гур. «Каждый должен всегда чувствовать себя в безопасности. Но кризис оказывает мощное, глубокое и часто чрезвычайно положительное влияние на нашу жизнь».

Сегодня мы чувствуем себя настолько далекими от истин, которые реальность навязала нашему величайшему поколению. Очень многие упустили из виду тот факт, что есть вещи, за которые стоит бороться, чтобы они не исчезли с лица земли.

Но, как выразился Гур: «Основной посыл Израиля заключается в том, что мы всё ещё люди. Мы всё ещё живём в человеческом мире. Мы всё ещё живём в истории. Будь готов.»

 

Подпишитесь на группу «Израиль от Нила до Евфрата» в Телеграм

По теме:

США. Антисемит, который спас Израиль

Израиль. Генералы «сознательно подвели нетаньяХу 7 октября», утверждает депутат Кнессета Нисим Ватури

Израиль. «Хезболла» выпустила 100 ракет по северу страны

Израиль. Символом «перемирия» является отрубленная рука линчеванного еврея, вырванные и съеденные внутренние органы

Израиль. Обновлённый список: Их похитил Хамас; заложники, их имена и лица

Франция. Охота на еврейку

Всё, что необходимо для триумфа Зла, это чтобы хорошие люди ничего не делали.

ХОТИТЕ ЗНАТЬ НА СКОЛЬКО ПЛОХА ВАША ПАРТИЯ ИНЪЕКЦИЙ ПРОТИВ ГРИППА ФАУЧИ (Covid-19) — пройдите по этой ссылке и УЗНАЙТЕ ПРЯМО СЕЙЧАС!

Пропустить день, пропустить многое. Подпишитесь на рассылку новостей на сайте worldgnisrael.com .Читайте главные мировые новости дня.  Это бесплатно.

ВИДЕО: Орки сдаются

Bari Weiss: The Holiday from History Is Over

A free society is only as strong as the citizens willing to defend it. Reflections and videos from my time on the ground in Israel.

BARI WEISS, MAR 12 2024

An IDF reservist watches the sunset at the beach on the fourth day of the temporary truce between Israel and Hamas on November 27, 2023, in Tel Aviv, Israel. (Alexi J. Rosenfeld via Getty Images)

KIBBUTZ KFAR AZA — On a recent Tuesday morning I found myself two kilometers from Gaza. Every few minutes we could hear the boom of a 155 mm howitzer sending fire across the border, but I was trying to focus on the historian Michael Oren, who was talking to me not about the war raging around us but about Lucius Quinctius Cincinnatus, a Roman general who walked the world 500 years before Jesus was born, some 200 kilometers from the spot we were standing.

“Cincinnatus was a farmer. All he wanted was to be at his plow,” Oren told me as the winter rain poured down. “But every time he went back to his farm the Roman Republic came to him and said, ‘We need you to come back. We need you to lead an army.’ ”

“The Cincinnatus myth was the foundational myth for the American Revolution, specifically for Washington himself,” Oren said. “It is also the most foundational Israeli myth. It is David Ben-Gurion. It is Moshe Dayan. It is Ariel Sharon. These people just wanted to farm. But they were called to pick up arms and defend their country. Israel is the Cincinnatus nation.”

Many have never heard the name Cincinnatus in Israel, where the Romans are remembered more as the empire that destroyed the Second Jewish Temple in Jerusalem in the year 70, slaughtered and sold its inhabitants, and renamed the land Syria Palestina. But the Jewish people—who long outlived that empire and reconstituted the Jewish national home in the land the Romans had once conquered—are also democratic heirs to Cincinnatus.

On the morning of October 7, ordinary Israelis left their offices, closed their laptops, and abandoned their fields to pick up weapons, in many cases without waiting for instructions from the state or its army.

On that black morning, and in the weeks and months since, these men and women have displayed the kind of heroism most thought belonged to the mythic past, or the generation of 1948, when the armies of five invading Arab nations turned every kibbutz and moshav, and every town and village, into a battlefield.

For twenty-first-century inhabitants of the Middle East’s start-up nation, such individual and collective courage had become something to be studied in the past—not enacted in the present. Not inside the land of Israel. Not in the twenty-first century. And certainly not by them.

But I met successors to Cincinnatus everywhere I went.

They are ordinary Israelis like Inbar Lieberman. Lieberman is a 25-year-old woman who is the security coordinator of Kibbutz Nir Am. She killed five terrorists by herself on October 7. The rest of her team repelled an additional 20 over the course of four hours. “I’m not a hero,” she says. “I wasn’t there by myself.”

Ordinary Israelis like my friend Jessica’s father-in-law, Noam Tibon, a 62-year-old grandfather who got in a jeep with his pistol and his wife, Miri. He drove south from Tel Aviv and shot his way through terrorists to liberate his son and granddaughters, who were hiding in their safe room in Kibbutz Nahal Oz from hundreds of Hamas terrorists who were swarming the kibbutz.

Or like Yair Golan, another 61-year-old retired general—his career cut short because of his leftist views—who drove alone through the fields near the Gaza Strip and followed pins dropped by panicked young people hiding in the bushes at the Nova music festival to save them.

Or like the special forces reservist who had just returned from vacation outside Israel. Then he got the call. “I didn’t understand by any means the scale of what we were about to get into. We’re on our way out and the commander says, all right, guys, load your weapons. We’re about to get into a firefight. And I was like, oh, shit, I did not see my Saturday going this way.” He went on: “There was no centralized command. No one was telling us what to do. We were just doing our job and going from one place to the other and doing our best.”

Or like Masad Armilat, the 23-year-old Arab Israeli I bumped into at a gas station where we stopped to buy a coffee near the killing fields of the music festival. On that day Armilat, who typically works in the storeroom, saved scores of wounded people. Meantime, his father “left his house and helped close all the paths into Ofakim, where the terrorists would have entered.”

Or like Rachel Goldberg Polin, who told me more than 100 days after her only son, Hersh, had his arm blown off and was taken into Gaza—she didn’t know if he was alive or dead: “I still think we have so many blessings.” She invoked Psalm 23—the poem King David wrote about his cup overflowing. “Right now it overflows with tears,” she said, “but I know it will overflow with joy again.”

Or like Arab Israeli news broadcaster, Lucy Aharish, who recalled watching that morning as her husband, Fauda actor Tsahi Halevi, having aged out of the reserves, nevertheless put on his old uniform and walked out the door. She thought through a plan she never imagined she would need: “If the terrorists come into this building, should I hide my son Adam in the washing machine? Or in the closet?”

To understand why this kind of courage—physical and psychological and even spiritual—needed to be summoned, and needs to be still, you need to understand the extent of what happened on that day.

This is a necessity not only because without an honest reckoning of the horror unleashed by Iran’s proxy on October 7 it is impossible to understand the existential urgency of the war of defense Israel is fighting, but also because nobody—not even America—is immune from history. And because, ultimately, a free society—including our own—is only as strong as the citizens willing to defend it.

Since the earliest hours of Saturday, October 7, we have been reporting on the war in Israel. Within 48 hours of the attack—before we understood that the southern part of Israel was still overrun with terrorists—our team had interviewed dozens of people: survivors who crawled out of the music festival, off-duty soldiers and older men who grabbed guns and headed into the fire, families whose loved ones had been stolen away into parts unknown. In the weeks and months since, we have published more than 50 pieces about this subject.

So I thought I knew.

But there is a difference between knowing something intellectually and standing in a killing field.

That’s where I met a young woman named Michal Ohana one recent afternoon.

Watch Michal and other survivors:

It was a windy day and we sat in plastic chairs in the spot where terrorists came to murder her and her friends. Michal had come from Portugal, where she was surfing, and had come here, to the site of the Nova music festival, because her friends were organizing it and they threw the best parties. She told me about hiding under a tank for seven or eight hours. “At some point I just saw that I was bleeding, and I understood that they had shot me in the leg. It was just war,” she said. “They fired the RPG on the tank. They threw grenades at us. I lost my hearing. And it was just waiting for death. We all knew we were going to die, we just didn’t know which way and when.” She said the Shema and waited.

So did Mazal. She’s Ethiopian Israeli and a new survivor in a land built by the old ones, who smokes as she talks about how the terrorists tied ropes around her legs and started dragging her into Gaza. By some miracle they thought she was dead. Her two best friends were—murdered on either side of her next to the highway.

“It was the worst thing I ever saw in my life. And I’ve seen a lot. And I’ve fought a lot,” Yair Golan, the retired general, tells me of what he witnessed that morning. “It’s hard to explain all this, what it looks like. I drove my car [on the road] between bodies. Bodies were spread all over the route, you know, from both sides of the route. On my right-hand side there were still fighting exchanges in kibbutzim.” He said it was “like entering into hell. Entering into a different universe.”

That’s what the special forces soldier who was early to the scene told me too. He had seen a lot in his more than eight years in service. But he says “nothing came close” to what he witnessed October 7.

“We saw from pretty far off the whole road that it was packed with cars. Hundreds of cars blocking the road, and all of them are blown up, destroyed, run over by tanks on fire. Absolute chaos. That’s the only way I can describe the feeling on this day. It was like a zombie apocalypse. Like those crazy films where you see the beginning when everything just goes to shit. That was the vibe. Everything’s on fire. Everything. You smell burning plastic and bodies and you hear gunshots everywhere.”

The fires that raged at Kibbutz Kfar Aza have long since burned themselves out. I stood there in what was once a family’s home but now was just blackened walls with no roof. The people who lived in this home were identified by their bones and their teeth. What was once a floor is now dust.

A few blocks away I stood in the burnt-out shell of a humble bungalow. A young couple named Sivan and Naor once loved each other here. There are remnants of them: a new pair of Sambas. An old bra. Some dirty dishes in the sink. But mostly there are holes. Hundreds and hundreds of gaping bullet holes in the room where the 23-year-olds were slaughtered. There are words scribbled on the wall: “Human remains on the sofa.”

Step into Kibbutz Kfar Aza:

“The word pain is a privilege compared to what we feel,” Rachel Goldberg Polin says to me about the experience of Hamas stealing her son, and I feel the words more than hear them. “Trauma is being hit by a truck after the truck has moved on. The truck is still on us. It’s like asking someone who is being raped what being raped was like.”

There was not a single conversation that I had in the week I spent in Israel where the person did not say a version of the following: There was an October 6 version of me and an October 7 version of me. I am forever changed. I am a different person.

And that is another sense in which the story of the ancient Roman requires modification. The binary of war and peace, the pastoral and the military, is a retrospective luxury of powerful nations or empires. A small democracy, whose very existence is contested by populous autocracies, does not have the privilege, as Cincinnatus did, of going from the field of battle to the field to till. Israel’s citizen-soldiers are scientists, artists, and farmers, just as they are mothers and fathers, husbands and wives. Israeli citizens, whether they serve or not, are not—as one Hamas leader said of Gazans—someone else’s problem.

“It’s like after you knock your finger with a hammer, you don’t feel anything for a while,” the journalist Gadi Taub said, describing what Israelis have gone through since Hamas’s invasion. “People haven’t begun to understand the extent of this earthquake and how it will change Israel. The tectonic plates have moved, and nothing in the system has yet absorbed or changed to accommodate what happened.”

The public intellectual and Bible scholar Micah Goodman told me in Jerusalem that the country went through a collective near-death experience. Imagine an entire society that, between sunrise and sunset, peered together into the abyss. “For the first time in our lives, we had a moment where we could imagine that the whole thing was over. That the whole thing ended. You know how when individuals have a near-death experience, they’re transformed. Because they learned that life should not be trivialized. As a country, we had a near-death experience, and now we’re transformed because we know that Jewish sovereignty should not be taken for granted. It can’t be trivialized.”

Israel’s founding fathers and mothers, having known a period when Jews didn’t have a state—a period in which six million Jews were murdered—understood the difference between statelessness and sovereignty in their bones. The paradox of their extraordinary achievement is that modern Israelis, who might appreciate the distinction intellectually, could dismiss the dread alternative even when presented with visible evidence of a fragility they consigned to the past. Or at least they could until October 7. On that day, the thought exercise became real.

If Israel, in other words, is currently fighting a second war of independence—an existential war necessary for the survival of the state, as everyone here believes—then the young men and women of this country are more than soldiers. They are latter-day Ben-Gurions. They are a new generation of founders. Indeed, as Gadi Taub told me in Tel Aviv, one of the slogans of this war is lo noflim midor tachach! Which loosely translates to do not fall short of the ’48 generation.

Hearing that phrase, I couldn’t help but think of America. These days in the U.S., it is nearly impossible to imagine a modern George Washington—a leader who would charge into battle ahead of the troops, put the nation ahead of himself, and willingly give up power. Can you picture the people running our hedge funds and start-ups leaving them behind for the battlefield? Or a rallying cry about not falling short of the 1776ers?

And yet before October 7, despite the country’s universal draft, many Israelis say they, too, believed that history and heroism were things that belonged to the past. Theirs was a nation, like ours, that was addicted to likes and to TikTok, hopelessly unserious, run by an elite with all of the noblesse but none of the oblige.

Then the most serious thing imaginable was upon them. And the most serious men and women I have ever encountered emerged to confront it.

They sound like the writer Haviv Rettig Gur: “We will continue as our forefathers and foremothers did before us: to live on our sword. We will defend ourselves. We will stand united against enemies who want to destroy us. And they actually want to destroy us. This isn’t World War I–style propaganda. They say it. They’re actually coming for us,” he told me in Jerusalem. “We’ve become humble and we’ve become simple: we stand up for ourselves.”

Listen to the voices of Palestinians:

Like everyone paying close attention to this war, I am thinking about the future or death of the two-state solution. I am thinking about Hezbollah in the north and when that front might explode. I am thinking about the impossibility of a nuclear Iran. I am thinking about the Red Sea and Rafah and the young men setting out to those places. I am thinking about the innocents killed in Gaza. I am thinking about the women and children trapped there by terrorist leaders and the kidnapped Israelis still held there—all of them hostages.

But the questions that echo inside me since I returned home—flying from a country living inside history to a country where many people believe we are still outside of it, immune to it—are more basic ones.

Questions like: What would I do? What would the people I know do if we were thrust into a near-death experience? If we had to fight for homes and our families, and the homes and families of our fellow citizens? The kind of seriousness I saw in ordinary Israelis—where does it come from? Does courage emerge spontaneously out of necessity? Or is there a quiet wellspring inside some people or some cultures waiting to be tapped? Do we have that here in America? Would we answer the call if it came? Or would we be like the Americans in this recent poll who admitted that they would flee rather than fight?

Those are questions whose relevance grows more urgent by the day for those of us living in the free world.

I asked Haviv Gur if he thinks that a similar waking-up moment will come for America and Americans.

“When the Japanese bombed Pearl Harbor, there was a long period of time when there was nothing in the Pacific that could have stopped a Japanese landing in California. And that sense of vulnerability created what Americans still today think of as the greatest generation,” Gur said. “Everyone should feel safe all the time. But crisis is a powerful and profound and often extraordinarily positive influence on our lives.”

Today we feel so far from the truths that reality forced on our greatest generation. So many have lost sight of the fact that there are some things worth fighting for if they are not to perish from the earth.

But as Gur put it: “The basic Israeli message is we are still human. We’re still living in a human world. We are still living in history. Be ready.”

This is a special kind of story. Inside my column you’re going to see three mini-documentaries from our recent trip to Israel. The first two cover the massacres at the Nova Music Festival and Kibbutz Kfar Aza and the aftermath of those tragedies. In the third, we travel to the West Bank to talk to ordinary Palestinians about October 7, the war, and their futures.

Михаэль Лойман / Michael Loyman